"Труды" КФ ТИГ ДВО РАН. Выпуск IV.
К вопросу о том, что случилось в России в конце XX века
Р.С.Моисеев
События, происшедшие в Советском Союзе, а затем в России в конце
1980-х и в 1990-е годы, имеют, несомненно, огромное значение в
развитии человечества и народов России. Их многогранность, близость во
времени и незавершённость послужили, вероятно, причиной тому, что до
сих пор не появилось исчерпывающих монографических исследований,
обстоятельно и всесторонне раскрывающих истоки и содержание
происшедших и ещё происходящих процессов. С этими событиями связаны
такие глобального значения явления, как окончание холодной войны между
«империалистическим и социалистическим» блоками стран. Крупнейшее (по
значению и последствиям, возможно, крупнейшее за всю историю
человечества) военно-политическое поражение одной из двух сверхдержав,
СССР, сопровождавшееся исчезновением её с карты Земного Шара. Распад
одной из ведущих в мире по производственному и научно-техническому
потенциалу и относительно закрытой от мирового рынка экономик. Почти
неконтролируемый массовый вывоз из России многолетних стратегических
запасов, сырья и капиталов при внезапно во много раз выросшем внешнем
долге оказывает и долго ещё будет оказывать
разнонаправленные экономические воздействия на российский и мировой
рынки.
Гигантская по масштабам и исторически мгновенная раздача в частную
собственность 7/8 находившегося в государственной собственности производственного потенциала страны настолько вытолкнула из
относительного равновесия всю систему общественных и, в первую
очередь, экономических отношений в России, что для приведения их в
новое относительно равновесное состояние понадобятся
десятилетия.
В сфере собственности предстоит длительный период многократных
переделов, сопровождающихся социальными эксцессами. Россия обрела
вдруг не столько демократию (по этому поводу ещё много разночтений),
сколько свободу слова, которую имела за свою историю очень нечасто.
Аналогичные, и недолгие по времени, выплески относительно свободного
слова были в 1860-е и в 1920-е годы. В 1990-е годы Россия
воспользовалась свободой слова настолько широко, что свободные слова,
достойные Человека, часто тонут в словах иного качества, а это может
стать и формальным поводом для очередных ограничений. Надо бы
вспоминать историю. Как бы наше поколение своим сквернословием
не дало повод и в третий раз стреножить
любителей свободно поговорить в России.
Множество этих и других радикальных изменений в обществе
сопровождались широчайшим потоком пропагандистских утверждений, что
эти изменения являются не более, чем
реформами. Напомним часть этих многочисленных
словопостроений: «курс реформ», «отстоим
курс реформ», «демократические реформы», «экономические реформы»,
«реформы Гайдара», «Ельцин – гарант сохранения курса реформ»,
«революций не допустим», «революционные потрясения нам не нужны»,
«Россия исчерпала лимит на революции». В научной литературе с конца
1980-х годов встречались и другие постановки вопроса, например:
«Перестройка и революция: опыт прошлого и попытка прогноза» (Мау, Стародубровская, 1990). Но для
массового употребления, как пропагандистское средство, как
мобилизующий и как бы успокаивающий от радикализма лозунг, движущий и
направляющий общественные силы, речь шла именно о реформах, о процессе
эволюционном, а не о революции, ломающей общество. Словом «революция»
- пугали. Связывали его со словами «коммунизм», «коммуняки», «коммуно-фашисты», и т.д. и т.п.,
укладывая их в синонимический ряд с понятием «разрушение» («…весь
мир…разрушим до основанья»).
Слово «реформы» противопоставлялось слову «революция», как нечто
плавное, созидающее, мягко улучшающее, с небольшими, конечно,
зазубринами, но не вследствие разрушительности процесса в целом, а
по причине случайных, нетипичных, временных и устранимых ошибок.
Такова была не только пропагандистская практика. Большинство
экономических работ также не выходили за рамки реформаторской
трактовки событий. Это можно объяснить: от профессионалов-экономистов
жизнь непрерывно требовала экономического анализа последствий
конкретных, как правило, неудачных по результатам экономических
реформаций правительства, а также экономических обоснований
предстоящих его экономических действий.
Поэтому профессиональный анализ замыкался, как правило, в кругу
«технических» экономических проблем обеспечения реформ: «эмиссия»,
«ставка рефинансирования», «ускорение институциональных
преобразований», «ускоренное создание рыночной инфраструктуры»,
«финансовая стабилизация», «преобразование естественных монополий»,
«механизм банкротства», «скорость проведения реформ» и т.п.
По этим и многим другим вопросам было много дискуссий со ссылками на
теории «монетаризма», «кейнсианства», «свободной экономики»,
«рыночного социализма», на программы Международного Валютного Фонда,
«Вашингтонского консенсуса» и т.п. Но все дискуссии велись в рамках
реформаторской проблематики и терминологии.
Даже в обобщающих, в будущее обращённых подборках статей (например,
«Вопросы экономики» №12-2000 г., с материалами под рубрикой «Вступая
в новое тысячелетие.
На рубеже веков»; «Экономическая наука современной России»,
экспресс-выпуск №1(5) 2000 г., с материалами дискуссии «О
теоретических основах выбора экономического курса в современной
России») авторы не выходят за пределы реформаторского понимания
сущности российских преобразований. Сущностные вопросы формационного
характера затрагивались редко. Например: «Я начну с утверждения (не
предположения, но утверждения), что капиталистическая система
превосходит социалистическую» (Корнаи, 2000). «Переход от социализма к капитализму должен протекать
органично… Это странное сочетание революции
и эволюции». Или, например: «Современная – это, прежде всего, страна
постиндустриального строя. Это не капитализм – ни в классическом
варианте, ни в варианте империализма. Это и не государственный
социализм – ни в его интернациональном советском варианте, ни в
националистическом варианте гитлеровской Германии» (Попов, 2000). Или,
например: «Современный период российской истории
характеризуется прежде всего курсом
правящего режима на реставрацию капитализма» (Очередные задачи…,
2000). Это оценки одного ряда: «Капитализм лучше социализма, но
переход должен быть органичен: не революция, и не эволюция»,
«Капитализмы и государственные социализмы – всё равно плохо, а хорошо
– постиндустриальный строй», «Курс на реставрацию капитализма».
Но, после «эпохального» перехода в новый XXI-й век и даже в новое третье тысячелетие,
не только в научном обиходе, но и в пропагандистской практике возникла
естественная потребность оглянуться и оценить действительно эпохальный
вихрь, пронесшийся в конце XX
века над Россией и миром, и задаться вопросом: «Что это было?». И
вдруг начинается широко распространённое в научной литературе и
газетных статьях толкование этих событий, как революционных.
Однако, явление, называемое «революцией» в России в конце
XX-го
века, определяют разными характеристиками, по разному
периодизируют, по разному оценивают её
содержание, последствия и будущее развитие.
Вот некоторые определения. «Революции в коммунистических странах 1989
– 1991 годов» (Голдстоун, 2001).
«Демократическая революция», «новая демократическая революция»,
«первый этап этих реформ завершился кризисом 1998 г.» (Ясин, 2001).
Переход от коммунистической идеократии к
подлинной демократии и от плановой системы к рыночному порядку (смена
типов хозяйства) (Капелюшников, 2001).
«Первые шаги демократической революции», «события последних десяти
лет, которые многие называют революцией», «у нашей последней революции
весь период её героического развития от «взятия Бастилии» до
«термидора» свёлся к трём августовским дням 1991 г.», «подмена идей
демократической революции» (Механик, 2001). «Вместе с концом века в
истории современной России заканчивается революционная эпоха»
(Шаповал, 2001). «Россия пережила революцию, начинается
постреволюционная фаза» (Сатаров, 2001).
«В минувшие десять лет в России произошла полномасштабная социальная
революция» (Гайдар, 2001). «Всего десять лет назад слово «демократы»
звучало чарующе-победительно… Сегодня демократов, либералов, реформаторов не бранит только ленивый…в
итоге делается совершенно непонятно, откуда вообще взялось так
называемое порицаемое ныне народное безумие десятилетней давности»
(Соколов, 2001). «Последние 15 лет следует именовать «эпохой
раннекапиталистической контрреволюции» (Страхов, 2001).
Есть и более сложные оценки.
Например, «…год президенства Путина – это
совершенно очевидное окончание революции. Год Путина завершил тот
15-летний период, который прошла наша страна: попытки преобразования,
разрушение, распад, приобретение новой формы и в завершение –
термидор» (Игрунов, 2001). Рассмотрение
всего этого периода как периода
единого революционного процесса «с прологом
и эпилогом» оказалось настолько привлекательным, что послужило основой
для обобщающего заголовка «Год великого перелома. Логика истории: от
революций – к термидору» (Игрунов, 2001;
Любимов, 2001).
Или, «…до демократической революции мы имели политику антизападную,
потом имели политику прозападную, сегодня впервые создаются основы
ориентированной на Россию российской внешней политики» (Мигранян, 2001) Определяя революцию как демократическую и связанную со
сменой внешнеполитических ориентировок по отношению к Западу с
«анти» на «про», эта точка зрения, оставляя открытым вопрос о сроках
и формах завершения или развития революции, акцентирует вопрос на
ещё
одной смене внешнеполитических ориентировок страны, на этот раз «на
себя», а не «за» или «против кого-то».
Есть точка зрения на происшедшие события, обнаруживающая в них даже и
не одну, а две революции. Первая «либеральная революция в России в
1991 году» принесла в качестве итога «режим олигархического
капитализма», существовавшего в форме «бандитского», или
«грабительского капитализма» (Медведев, 2001). В 2000 году произошла
новая «тихая» государственно-капиталистическая революция в России», в
связи с чем наступил «конец олигархии».
Существует и позиция, согласно которой содержание всех событий
переводится на высочайший геополитический и идеологический уровни.
«Холодная война буржуазного Запада и социалистического лагеря
продемонстрировала всю серьёзность напряжения, наличествующего в
мировоззренческой сфере между этими двумя моделями» (либерализмом и
социализмом). «А падение СССР ознаменовало триумф либерального
подхода» (Дугин, 2001). В связи с этой фундаментальной постановкой
вопроса определения о демократической или либеральной революции, фазах
её развития и формах капитализма представляются не столь значащими для
развития Российской Федерации.
Это некоторые противоречивые оценки из
высказанных в течение короткого времени.
Все их приводить нет смысла, поскольку и этот набор достаточно
убедительно раскрывает разнообразие и противоречивость мнений.
Настоящая статья не претендует на полное всестороннее исследование
всех точек зрения на события конца XX
века в России и на полное раскрытие содержания этих событий. Это
задача для поколений. Но некоторые основные вопросы, характеризующие
эти события, обсудить необходимо, потому что без ответа на них стране
невозможно осмысленно развиваться. Это вопросы о сущности, о главном
социально-экономическом содержании названных событий, и о возможном их
продолжении.
Есть утверждения о том, что революция оканчивалась термидором и новой
«тихой» революцией (Медведев, 2001). В отличие от этих есть
утверждения, что «вопреки догме мы не считаем, что за революцией
непременно следует контрреволюция или реакция» (Гайдар, 2001). В
унисон с этой точкой зрения утверждается, что «Основным источником
нестабильности 90-х годов был перманентный политический кризис,
неспособность ведущих политических сил и групп интересов договориться
друг с другом относительно базовых проблем и ориентиров экономической
политики» (Мау, 2001). Но эта
«революционная» или «послереволюционная» неопределённость завершилась
не термидором, контрреволюцией или новой революцией. «Главная
отличительная черта 2000 года была
стабильность и даже предсказуемость
основных характеристик экономического и политического развития России»
(Мау, 2001). Есть утверждение и о
наступлении относительно спокойного «постреволюционного» периода.
К менее оптимистическим выводам приходят исследователи, полагающие,
например, что «пока не видно потенциала для роста, прежде всего
экономического, не видно идеи для национальной идеологии» (Кондратьев,
1989). Более того, утверждается, что «исповедовавшийся властями новый
догматизм («капитализм = либерализация хозяйственной деятельности +
приватизация любой ценой + политика жёсткого ограничения совокупного
спроса») не только постоянно вступал в противоречие с интересами
основной части населения, но и привёл к парадоксальному результату:
формированию экономической системы мутантного,
квазирыночного типа» (Некипелов, 2001).
Известно, что «системы мутанты» и «квазисистемы» развиваются нестабильно, болезненно и, в конечном счёте,
разрушаются, или превращаются в нормальные системы.
Если диагноз точен, то при любом варианте дальнейших событий
Российской экономике предстоит развиваться не стабильно и по трудно
определяемым траекториям. Одна из них предсказывается в совсем
неспокойном варианте: «Когда заговорят реальные интересы широких
социальных слоёв, не олигархов и высших бюрократов, «распродающих
империю», а именно «масс», как говаривали в тех же двадцатых, игры
кончаются» (Механик, 2001). А другая,
подаётся в неопределённо- пессимистических интонациях с расплывчатыми
перспективами: «Похоже, что демократическая революция завершилась.
Очевидно, что не власть её подавила…Их не раздавили, их
прихлопнули» (Иванченко и др., 2001). А
есть и, как бы оптимистические, но вместе с тем мобилизующие указания:
«Анализ экономики России свидетельствует об определённых позитивных
тенденциях в её развитии, наметившихся в ходе трудных рыночных реформ.
Однако это не даёт оснований для самоуспокоенности. Преобразования не
завершены. Мы имеем экономику рыночную, но не свободную, а потому не
эффективную. Нас ждут новые кризисы, если не проводить дальнейшие
рыночные преобразования» (Ясин и др., 2000).
Показательна в отношении к оценке событий, происшедших в СССР и
России конца XX
века, палитра определений, применявшихся на семинаре в «Горбачёв –
Фонде» 16.11.2000г. (Семинар у «Горби»…,
2001). «Звучали и формулировки, ставившие разговор о сути прочтения
недавней полосы отечественной истории в рамки схемы, описываемой с
помощью термина «революция».
Употреблялись термины «революция», «радикальный этап революции»,
«умеренная фаза революции», «постреволюционный
этап», «революция сверху», революционная реформа», «реформистская
революция». Проводились аналогии с 18 Брюмера, с Германией 1933 года.
В то же время отмечено, что «приведённые на семинаре данные … не
подтверждают оценки происходившего в начале
90-х годов, как революции». В связи с этим, на семинаре употреблялись
и определения, не содержащие упоминаний о революционности:
«демократические реформы», «перемены», «трансформация». Отмечалась
необходимость глубокой разработки теории революций, как системных
общественных явлений: «современная социология должна вобрать в себя
кроме революции Мейдзи в Японии, опыт XX
века – китайские «новую демократическую революцию» (30-е годы), «пролетарскую культурную
революцию» (60-е годы), структурные реформы европейских левых, ряд
«бархатных революций» в Восточной Европе и др.» (Семинар у «Горби»…,
2001). Можно понять поэтому появление у
одного из представителей западноевропейской науки сомнения,
выраженного аккуратно, осторожно – по выражению самого автора, -
«элегантно». «…Остаётся не до конца разрешённым вопрос, на каком
основании можно и почему целесообразно говорить о событиях рубежа 1980
– 1990-х годов в
посткоммунистических странах, как о
«революции» в традиционном и общепринятом смысле этого слова (как
такой термин до сих пор применялся в исследовательской литературе)»
(Бургер, 2001).
Всё это изобилие теоретических позиций не освобождает нас от
необходимости ответа на практический вопрос: «Так что же это
было?»
Так что же это было? Революция, или контрреволюция? Одна, или две?
Стабилизацией она закончилась, или термидором? Демократическая,
либеральная, капиталистическая, социальная это была революция, или
народное безумие? Знать это крайне важно сейчас потому, что надо же
нам понимать, что мы делаем, что мы будем делать, или что должны будем
делать завтра и послезавтра. Революцию, наверное, надо развивать. Или
нет? Или до каких-то пределов? Не будут ли потомки наши через
семьдесят лет в 2070 году поносить нынешних россиян за столь дорого
обошедшийся стране революционный подарок? Контрреволюцию надо
ликвидировать; лучше – без кровопролитий; лучше – целенаправленно
нейтрализовать и переводить во вменяемое, исторически обоснованное
развитие. В демократической революции, конечно, надо поддерживать и
развивать демократию, выяснив предварительно, не поддерживаем ли мы
подменённые идеи демократии, и прозападная, или
пророссийская у неё ориентация, и может ли
у неё теперь быть вообще какая-то ориентация и т.п. В
капиталистической революции мы должны поддерживать не столько те
начала, которые делают абстрактный капитализм, или капитализм в других
странах эффективно развивающимся в начале XXI
века, сколько те, которые смогут сделать эффективным развитие реальной
экономики России. А если это было «народное безумие», то нам следует
обратиться к врачам.
При рассмотрении многочисленных аналитических оценок событий в
России конца XX
века бросается в глаза, что они касаются «технических» и
«технологических» аспектов (имеются в виду политические техника и
технологии), внешней канвы событий и ориентированной на неё
периодизации, наличия или отсутствия других объективных, а более –
субъективных, условий развития событий, т.е. идеологии,
организационных структур, слабости государственной власти, характера
финансового, товарного или иного
кризиса; соотношения значения стихийности и насилия, изменения формы
власти и т.п. Много внимания уделяется, например, выяснению характера
движущих сил этих событий. Одни выясняют, был ли, создаётся ли и
возможен ли в современной России «средний класс». Другие – причины,
почему не выражает свои интересы «рабочий класс». Утверждают, что
«крупный капитал понемногу утрачивает серьёзное влияние на власть и на
общественное сознание и готов просто делать деньги» (Ясин и др.,
2000). Утверждают также, что в стране почти нет влияния «мелкой и
средней буржуазии, которая только-только появляется на нашем
политическом небосклоне и не имеет ни идеологии, ни политической
организации» (Антипов, 2001). Это всё относится
к безусловно важным и требующим анализа
сторонам развития резких, радикальных перемен в обществе, но не
затрагивает главных
системообразующих признаков.
Почему можно считать это событие «революцией»? Потому, что
ликвидировано нечто старое и появилось нечто новое? Но такое бывает во
многих регионах мира много раз в год. Потому, что применено насилие?
состоялось кровопролитие? отгремела гражданская война? Потому, что
экономика развалилась? Потому, что сменились люди у власти? свергнут
один тиран? возведён другой тиран? властью пользовались олигархи?
Очевидно, что нет. У современных исследователей теории революции есть
такие логические построения, как «быстрый и глубокий крах старого политического порядка позволяет
вести разговор о событиях 1991г. в России как о «революции»
(Гладстоун, 2001). Или:
«Революция выступает как системная трансформация общества в
условиях слабого государства» (Мау, 2001). Но крах республики в Древнем
Риме и наступление цезаризма разве оценивается как революция? Не
являются ли в таком случае революцией несомненные системные
трансформации общества в
условиях несомненно слабого государства,
которые происходят в России уже в XXI
веке, в период, который большинство исследователей относит к
постреволюционному? И почему не назвали ни
демократической, ни какой иной революцией крах недемократичной империи
и возникновение демократической республики во Франции во второй
половине XIX
века? Почему не назвали революцией отказ от «апартеида» в
Южно-Африканской Республике:
изменение несомненно системное и очень
крупное?
Называя явление революцией, мы – и это обязательно для серьёзных
исследований – даём ей определяющий критерий, относящий это явление к
некой определённой сфере существования общества.
Мы говорим: революция демократическая, революция бюрократическая
(Костиков, 2001), революция промышленная, научно-техническая,
информационная, демографическая; революция капиталистическая,
социалистическая; революция в медицине, музыке, автомобилестроении,
компьютеризации, образовании, моде на юбки и в фигурном катании.
Главным здесь является система критериев,
системообразующие признаки, по которым
отличается одно явление от другого. При таком подходе нам уже
прийдётся искать более убедительные
обоснования для того, чтобы назвать события 1991 года в России,
например, - демократической революцией. Была ли идеальной демократия
конца 1980-х годов в СССР? Наверное, нет.
Но формализованные, закреплённые и в ранее действовавших законах
механизмы демократии обеспечили выбор в Верховные Советы СССР и РСФСР в конце 1980-х годах носителей разносторонних взглядов. До этого
периода, по тем же законам предусмотренным
демократическим процедурам, Верховные Советы формировались из
носителей однонаправленных взглядов. Значит, дело не в законах, как
таковых. В 1992-2000 годах законы считаются более демократичными, но
они обеспечивают в огромном большинстве случаев победу на выборах в
зависимости от количества вложенных в выборную компанию денег, от
«административных» ресурсов, от жёсткой однонаправленной
идеологической обработки населения («электората»). При этом на каждых
выборах главное, что тревожит избирательные комиссии – явится ли на
выборы этот «электорат»,
то-есть, население, тот самый народ, который является при демократии
верховным носителем власти. Очевидно, что и эта демократия не
идеальна. Все представители демократических первой и последующих волн
давно и твёрдо убеждают, что у власти они так и не были, и всё, что
случалось в России в 1990-е годы – происходило без них. Что же это за
«демократическая революция», если «главный вопрос каждой революции –
вопрос о власти» был решён не в пользу «демократов»? И какой же именно
«демократической» была «революция августа 1991года», если
высказываются убеждения, что демократические идеи, двигавшие будущую
власть во власть до августа 1991года, в этом же августе были
заменены на какие-то другие идеи? Может
быть по этим «другим» идеям революция и должна быть названа «другой»,
а не «демократической»? Не прав ли Г. Сатаров, утверждая, что
«демократия – просто эффективная форма существования социума»? Прав –
частично. Потому, что сущностное содержание конкретных подразделений
социума и условия их существования различны и постоянно развиваются, и
не всегда для них демократия – эффективная форма: иногда – как раз
неэффективная. Но стократно прав Г. Сатаров, повторив утверждение
классиков марксизма – ленинизма, что демократия – форма, а не
содержание существования социума (Сатаров, 2001).
Более объёмны понятия «системная трансформация общества в условиях
слабого государства» (Мау, 2001) и
«полномасштабная социальная революция» (Гайдар, 2001). Но они излишне
общи, чтобы, пользуясь ими, определить, чем события в России 1990-х
годов отличаются от любых других событий в любой части света в любое
другое время человеческой истории. Что такое системная трансформация
общества? Вся ли система общества трансформируется (т.е. изменяется),
или некоторые элементы? Пока ещё принципиально не изменилась,
например, система расселения в России. Не изменяется принципиально
(хотя частные изменения в ней есть)
сырьедобывающая специализация России в
мировом хозяйстве. А насколько быстро должно системно
трансформироваться общество, чтобы это стало революцией? И, что
принципиально важно, - в каком направлении изменяется? И – какими
показателями эти скорость и направление определить? А как понять
условие - «слабое государство»? Государство Германское при Гитлере
было сильным, а после Гитлера долгое время слабым. Системные
трансформации общества в Германии второй половины 1940-х годов и далее
– происходили в условиях слабого государства. Но никто не называл эти
изменения революцией. Что такое
полномасштабность? Что такое полный
масштаб и как отличить его от неполного?
Что такое социальная революция? Все революции – социальны, поскольку
совершаются обществом и в обществе. Чем социальная революция в России
1990-х годов характерна? Тем, что
проведена в интересах всего социума?
Социумы – неоднородны. Кто-то за революцию, кто-то против. В нашем
случае – все за? Вряд ли. Какой ещё смысл
может содержать понятие социумы? Какую социальную задачу решила эта
революция? В определении нет ничего, кроме
полномасштабности? Но это – не может быть
задачей.
Таким образом, определения революционных по масштабу
преобразований, которыми характеризуют интересующие нас социальные
события в России 1990-х годов, не содержат достаточных
недвусмысленных, чётко выраженных характеристик необходимых главных
системообразующих явлений, позволяющих
научно точно назвать место этих событий в совокупности всех других
событий, произошедших в России и мире в этот период времени.
Представляется, что одно из главнейших упущений, не позволяющих
многим исследователям точно оценить вышеназванные события, состоит в
том, что они скромно абстрагировались от той, безусловно, научной
методологической базы, какой является диалектический и исторический
материализм. Можно, конечно, понять, почему активные участники событий
1990-х годов, обеспечивавшие их теоретическое сопровождение, а то и
«творившие» их практику, абстрагировались от этой научной базы. Они
знают о существовании соответствующих научных первоисточников, изучали
их, сдавали по ним экзамены, но не упоминают среди теоретиков
революции ни одного представителя научной школы марксизма. А ведь
времени прошло уже достаточно, можно бы уже и освободиться от
очередной односторонней идеологизации и
политизации науки. Маркс, Энгельс, Ленин и их коллеги были,
несомненно, большими учёными и прекрасными специалистами в
обществоведении, в том числе и в теории революций. Они не виноваты в
том, что их научными учениями пользовались и
перетолковывали их невпопад, и не всегда
умные люди, и зачастую корыстно. Мы же не ругаем Ньютона, открывшего
закон всемирного тяготения, когда
забулдыга кровельщик роняет нам на голову
кирпич.
Для того, что называют революцией в переустройстве общества, т.е. для
того что пытаются определить словами
«полномасштабная», «социальная», «системная», «трансформация» и т.п.,
главным является – какое общественное противоречие она разрешает. Если
противоречие между длиной мини и макси юбок – то революция в моде. А
если социальная революция, то речь идёт о сущностном общественно
формационном признаке, например, о соблюдении всеобщего по значению
закона соответствия между уровнем развития производительных сил
общества и характером сложившихся в обществе производственных
отношений. Нет никакой нужды подробно излагать содержание и
особенности этого закона. Он –
безусловно научен. Подробнейше,
скурпулезнейше
доказан и проверен практикой. Никем пока не
то, чтобы опровергнут, но не подвергнут доказательному сомнению.
Описан в прекраснейших по мысли, логике,
обстоятельности, языку и литературным качествам научных трудах.
Напомним об этом законе тезисно и не
только для соблюдения логики изложения, но и для тех молодых людей,
которые учились в ВУЗах в 1990-е годы, когда слова «демократический
и исторический материализм», «марксизм-ленинизм», «политическая
экономия» были почти табу в устной речи и в учебниках (как же это
оказалось преемственно: когда-то выбрасывали из научного обихода
генетику и кибернетику, теперь – отомстили на политической
экономии).
Производственные отношения формируются в соответствии с объективными
потребностями обеспечения развития производительных сил и под их
воздействием. Производительные силы развиваются быстрее, чем
производственные отношения, которые
более инерционны и консервативны. Наступает
период, когда производственные отношения перестают обеспечивать
развитие производительных сил, теряют эффективность, тормозят их
развитие.
Экономические процессы затормаживаются, в
обществе наступает застой, регресс, социальное загнивание. Чем более
упорствуют в консерватизме производственные отношения, тем больнее
общество. Если в производственных отношениях находится возможность
модернизации механизмов, обеспечивающих дальнейшее развитие
производительных сил, то общество выздоравливает, экономика
развивается. Это – реформы, эволюционное развитие. Если
производственные отношения продолжают тормозить, препятствуют развитию
производительных сил, то чаще всего происходит социальный взрыв.
Старые производственные отношения взламываются, на их месте строятся
новые производственные отношения, раскрывающие возможности для
развития производительных сил; общество выздоравливает, экономика
бурно развивается. Бывало в истории человечества, что производительные
силы не могли взорвать тормозящие их производственные отношения, а
сами эти отношения не смогли видоизмениться. Такие общества
стагнировали, разлагались, исчезали под
воздействием внешних сил. Такой была судьба Древнего Рима, мощнейшего
государства, основанного на
рабовладельчестве и не сумевшего
преобразить рабовладельческие производственные отношения в другие,
более прогрессивные. Больное, загнившее, высоко цивилизованное римское
общество разгромили варвары. Развитие общества подчиняется и другим
общим законам, например, этнологическим, экологическим, но в сфере
социально-экономического развития – и этому закону.
В 1917 году в России произошла революция. Её можно
периодизировать по-разному, но
классифицировать можно только как объективно необходимую революцию.
Почему? Свергли монаха, а потом расстреляли?
Свергнули Временное правительство?
Заключили Брестский мир? Прополыхали через
гражданскую войну? Нет. Вспомните главный лозунг, с которого началась
революция: «Долой самодержавие!» Не царя, не лично Николая II
Романова.
Самодержавие, как олицетворение системы производственных отношений,
сковавших развитие производительных сил; как совокупность
помещичьего землевладения, сословных ограничений, национальных
противоречий, политического и правового бесправия, зажатости
внутреннего рынка, технической отсталости, воровства во время войны,
безудержной коррупции и т.д., и т.п.
Нашёл бы монархический режим в себе силы справиться с этими
проблемами, раскрепостил бы производительные силы, переустроил
производственные отношения – возможно Россия встречала бы XXI
век с конституционной монархией. Но не сумел. И произошёл
революционный взрыв, зачастую принимавший формы «российского бунта,
бессмысленного и беспощадного». А мы, через сто лет, педантично и с
безупречноморальных высот оцениваем факты
давно прошедшей истории. Как не хватает нам педантичности и высокой
морали для оценки своих действий, сейчас, при совершении истории нами
самими, при нашем участии в совершающейся то ли революции, то ли не
революции, то ли демократической, то ли капиталистической.
В последней четверти XX
века общественное устройство СССР было больно.
Его производительные силы уже прошли фазу интенсивного развития
индустриализации и были в предверии, а
частично и реально вошли в фазу т.н. постиндустриального развития
производительных сил, всё более основывающихся на электронике,
автоматизации, информатике, новейших достижениях физики и химии, на
биотехнологии, биохимии,
природосберегающих и ресурсосберегающих
технологиях и т.п.
Сформировавшиеся в период приоритетного развития индустриального
производства методами мобилизационной экономики, производственные
отношения перестали эффективно обеспечивать развитие производительных
сил. В экономике господствовали гигантские производственные монополии.
В социальной сфере господствовала сковывающая однопартийная монополия
на власть, на истину, на идеологию. С трудом пробивалась
предприимчивость во внедрении новых организационных форм
хозяйствования. Экономика с трудом воспринимала достижения
научно-технического прогресса. Было много других недостатков. СССР
переживал период спада в длинноволновом цикле экономических кризисов
по Кондратьеву (Кондратьев, 1989; Меньшиков,
Клименко, 1989). Созрело крупнейшее
общественное противоречие. Пришла пора менять производственные
отношения. Государственные деятели этого или не видели, или не
понимали сути, или не сумели изменить. Смогло ли бы общество изменить
производственные отношения эволюционно, без взрыва? Теперь это вопрос
риторический. В Китайской Народной Республике и в Социалистической
Республике Вьетнам – смогли, и экономика в этих странах стала
развиваться бурными темпами. А в СССР произошёл взрыв. Производственные отношения вместе со страной разодраны
и исчезли. Но всякий ли взрыв – революция? Конечно, нет. Когда во
взрыве пропадает всё – это гибель, а не революция. Революция – это
продолжение развития на новой основе. Как же определить то, что
произошло в 1990-е годы в России? Это можно сделать по одному,
действительно научному, то есть, чёткому, недвусмысленному,
проверяемому интегрированному критерию – судьбе производительных сил.
Если новые производственные отношения раскрепостили развитие
производительных сил и, в первую очередь, передовых, новаторских,
высокотехнологичных, прогрессивных технологий; если производительные
силы стали быстро развиваться, если экономические показатели растут не
только в целом, но в первую очередь и
опережающе – по прогрессивным
производственным направлениям,
значит общество эффективно формирует новые
производственные отношения, соответствующие уровню развития
производительных сил. Значит это – революция. Общество постепенно
излечивается от социальных болячек, в нём
расцветают науки, культура, искусства. «Страна при расцвете рождает
певцов и героев, а при упадке – пыль и много начальства».
Если производительные силы в результате слома производственных
отношений, вдруг, без видимых внешних причин,
то-есть без «горячих» войн и природных
катаклизмов, разрушились более чем наполовину; если более всего
пострадали, почти рассыпались передовые, прогрессивные, наукоёмкие
отрасли производства; если сохранились, хотя и в меньшем объёме,
только индустриальные
сырьедобывающие отрасли и отрасли
первого передела экспортной ориентации;
если реальная экономика гниёт, научная сфера разрушается, общество всё
больше поражено социальными болезнями, искусства заменяются зрелищами,
«шоу», а население вымирает, то это означает, что на месте взорванных
формируются производственные отношения ещё более не соответствующие
уровню развития производительных сил, чем прежние. Значит это –
контрреволюция. Значит, обществу надо выбирать. Или взрывать эти новые
производственные отношения, чтобы сформировать иные, соответствующие
уровню развития производительных сил (при этом необходимо
проинвентаризировать, что реально осталось
от производительных сил после состоявшегося погрома; чему нужно
соответствовать). Или попытаться изменить эти новые производственные
отношения в объективно нужном направлении без взрыва, эволюционными
методами. Или смиренно ждать, какой практический вариант последствий
нарушения фундаментальных экономических законов подарит человечеству
немеркнущий российский гений.
Для того, чтобы обобщенно оценить, что
произошло с производительными силами России в 1990 годы, можно
обратиться к данным статистики (табл.1)
Таблица 1
Динамика производства в России за 1990-е годы в натуральных
показателях
|
|
Вид продукции |
Единица измерения |
1989 |
2001 |
На уровне какого года находится
производство в 2001г. |
|
1. |
Ткани шерстяные |
471 |
56.4 |
1880 |
|
|
2. |
Ткани всех видов |
млн. кв. м |
8707 |
2617 |
1910 |
|
3. |
Вагоны |
шт. |
28000 |
7385 |
1910 |
|
4. |
Пиломатериалы |
млн. куб.м |
83 |
17,3 |
1930 |
|
5. |
Тракторы |
тыс. шт. |
235 |
15,2 |
1931 |
|
6. |
Металлорежущие станки |
шт |
64000 |
8288 |
1931 |
|
7. |
Зерноуборочные
комбайны |
шт. |
62200 |
9063 |
1933 |
|
8. |
Кузнечно-прессовые
машины |
шт. |
27800 |
1290 |
1933 |
|
9. |
Грузовые автомобили |
тыс.шт. |
697 |
173 |
1937 |
|
10 |
Устройства радиоприемные |
тыс.шт. |
5561 |
273 |
1947 |
|
11 |
Кирпич строительный |
млрд.шт. |
24,1 |
10,5 |
1953 |
|
12 |
Мясо |
тыс. т |
6621 |
1238 |
1953 |
|
13 |
Животное масло |
тыс. т |
820 |
269 |
1956 |
|
14 |
Уголь |
млн. т |
410 |
269 |
1957 |
|
15 |
Телевизоры |
тыс
шт |
4465 |
1004 |
1958 |
|
16 |
Шифер |
млн. плит |
5034 |
1715 |
1958 |
|
17 |
Молоко |
млн. т |
55,7 |
32,9 |
1958 |
|
18 |
Цемент |
млн. т |
84,5 |
35,1 |
1962 |
|
19 |
Стальные трубы |
тыс. т |
12510 |
5404 |
1965 |
|
20 |
Нефть |
млн. т |
552 |
337 |
1972 |
Примечание: составлено по данным, опубликованным в газете «Земля»
№10, май 2002 и «Правда».
Этот перечень, конечно же, не исчерпывает всё видовое многообразие
экономики страны, но в нем представлены отрасли
сырьедобывающие, машиностроение,
промышленность строительных материалов, легкая и пищевая,
то-есть сферы,
обеспечивающие жизнедеятельность населения и отражающие уровень
индустриального развития. Конечно же, не все виды продукции
равнозначны по роли в экономике страны;
дискуссионны их качественные
характеристики, возможности их замещения импортной продукцией, но
одно несомненно. Экономика России в целом
отброшена далеко назад: в конец XIX
и самое начало ХХ века; в период начала
интенсивной индустриализации 1930-х годов; в период восстановления
страны из послевоенной разрухи в 1940-е – 1950-е годы. И
восстановление экономического потенциала,
а следовательно и повышение благосостояния
населения, хотя бы до уровня СССР 1980-х годов, займет десятилетия и
потребует усилий многих поколений.
Конечно же, контрреволюционный процесс в России произошёл не в
«лабораторно чистом» варианте. На него существенное, огромное
воздействие оказало поражение в «холодной» войне, не связанное с
прямыми людскими потерями и материальными разрушениями, но
проявившееся в идеологическом влиянии, развале государства, резком
возрастании внешнего государственного долга и т.п. Конечно же, этот
процесс сопровождался идеалистическими надеждами и эйфорией. Но
контрреволюционной экономической сути процесса эти обстоятельства не
изменили. При этом, рассматривая сам процесс, как состоявшийся факт,
нет смысла давать ему моральные и эмоциональные оценки. Слово
«контрреволюция» по поводу событий 1990-х годов не употребляют для
характеристики своих действий активные деятели этих событий. И зря.
Во-первых, если думать о судьбе страны, народа, то надо искать истину,
а не приличные слова о своих действиях. Во-вторых, контрреволюция –
уже не ругательство. Сейчас это исторический факт: истории недавней,
но истории.
Что же касается «демократической революции», или (может быть, это
ошибка, тогда поправьте) революции, передавшей власть народу, то
сомнительно, найдётся ли такой народ, который взял в руки власть для
того, чтобы вымирать со скоростью около 1 млн. человек в год. Или это
опять шутки неистощимого на парадоксы российского гения?
Следующий вопрос состоит в выяснении, какие же по характеру, хотя бы
в общих чертах, производственные отношения созданы в России в 1990-е
годы. Главная системообразующая их
сущность названа в многочисленных научных, правительственных и
пропагандистских документах с исчерпывающей, казалось бы, точностью и
спартанской краткостью: «либеральная экономика». Но что конкретно
составляет содержание этого понятия?
В пропагандистских лозунгах («слоганах») первых этапов построения новых производственных отношений их
содержание раскрывалось так: «каждый за себя», «разрешено всё, что
не запрещено», «если нельзя, но хочется, то можно», «государству не
место в экономике», «полная свобода торговли», «полная свобода
внешних экономических связей», «самоуправление, самоорганизация,
саморегулирование, самовыживание,
самофинансирование,
самовоспроизводство в экономике».
Это не исчерпывающий перечень «слоганов»,
но и он уже позволяет перевести их в систему научных понятий и
сопоставить с той терминологией, которой сопровождалось реальное
внедрение в России новых производственных отношений.
«Либерализация цен» и невмешательство в их регулирование: «невидимая
рука рынка всё исправит». «Полная приватизация», «частная
собственность – единственно эффективная форма собственности», «частная
собственность – священна, тайна и неприкосновенна». «Свободная
конкуренция». «Государство не должно вмешиваться в
экономические процессы: невидимая рука
рынка отрегулирует всё сама». «Соблюдайте права человека. Права
человека святы и неприкосновенны». Вот основная экономическая и
политическая терминология, в системе которой строились новые
производственные отношения. Сопоставим её содержание с аналогами.
В какой мере, например, эти понятия отражают то, что называют
«либеральной экономикой» политики и экономисты т.н. «высокоразвитых,
цивилизованных стран», имея в виду «свою» систему общественных
отношений.
Цены во всех западных странах отслеживаются, контролируются и в
экстренных случаях регулируются государством. В особенности - цены на
предметы повседневного и периодического спроса населения. Все
государства знают эту логику: неконтролируемые цены – всплески цен
ради сверхприбылей – социальные катаклизмы – катаклизмов надо
избегать. Цены регулируются в основном экономическими методами. Но –
редко, в очень острых социальных ситуациях – государства применяют в
ценовой политике и административные, и силовые методы.
Приватизация и национализация в развитых странах ходят рука об руку,
как методы регулирования эффективности производства. Что-то –
постоянно находится в собственности государства. Что-то – строится за
счёт государства и передаётся частнику. Что-то – национализируется и
эксплуатируется государством. Сколько бы ни печаталось и ни
произносилось слов о «святости», «священности», «неприкосновенности»,
«богоблагословенности» частной
собственности, но в практике этих государств господствует святой
прагматизм – свято то, что эффективно. В связи с этим неукоснительным
правилом, приватизация и национализация совершаются периодически безо
всяких молебнов и идеологических причитаний.
Государства на Западе вмешиваются в
экономические процессы постоянно,
отслеживают их внимательно, непрерывно совершенствуют методы
вмешательства. На Западе же разработаны и экономические теории,
обосновывающие необходимость, формы и методы государственного
регулирования экономических процессов. Государство поддерживает
прогрессивные и высокоэффективные отрасли производства, отслеживает и
регулирует ситуацию в отдельных регионах и отраслях. Создаёт резервы
для нейтрализации особых экономических ситуаций. Может перекрыть
внешнеторговые экономические связи, вредящие экономике страны в целом,
регулировать уровень заработной платы, контролировать состояние
природно-ресурсного потенциала и т.д., и т.д., и т.д.
На Западе любят права человека. До тех пор, пока они не вступают в
противоречие не только с правами другого человека, но и с
обязанностями в отношении государства, или с интересами господствующих
классов.
И это на Европейском Западе придумано, что не мешало бы ООН в
дополнение к «Конвенции о правах человека» утвердить и «Конвенцию об
обязанностях человека», потому что, при современных технических и
информационных возможностях, не ограниченный обязанностями свободный
во всём человек может сотворить слишком много вредоносного для
отдельных людей и общественных структур и для общества в целом.
Таким образом, есть основания констатировать, что формируемые в
России в 1990-е годы реальные производственные отношения имеют мало
схожего с «либеральной экономикой» «развитых цивилизованных» стран, и
эта схожесть ограничивается созвучием некоторых элементов во
фразеологии. Тем не менее, и в начале XXI
века для России предлагаются рецепты по экономической программе,
ориентированной на «либеральную экономику» российского образца 1990-х
годов. Один из специалистов управленцев 1990-х годов называет в
качестве одной из «чётко обозначенных целей государственной жизни» в XXI
веке – сохранение «философии либерально-рыночных реформ в их
европейском измерении» (Костиков, 2001). Путаное, конечно,
определение. Сохранять философию, явно не европейского образца, не
меняя реформы? И как быть с философией в европейском измерении?
Изменять реформы под европейские измерения, сохраняя философию?
Наверное, главное здесь всё же слово – «сохранить», а «европейские
измерения» – это из области эмпирей, платонических мечтаний. Потому,
что реальный документ, Программа Правительства, сложен из
либерально-экономических кирпичей в «их отечественном измерении»
1990-х годов.
Эту особенность реальной экономической политики, проводимой в России
в 1990-е годы, отмечали в литературе.
Так, академик Л. И. Абалкин (2000) считает, что «на протяжении
всего периода реформирования экономики была принята и до сих пор не
пересматривается концепция прямолинейной связи между формами
собственности и развитием производительных сил страны…это
примитивная, давно отвергнутая мировой наукой точка зрения, которая
привела к крайне негативным результатам».
Но оказалось, что аналог российским производственным отношениям,
сформировавшимся в конце XX
века в России, можно найти и в «европейском измерении», только не
начала XXI
века, а первой половины века XVIII-го.
Родоначальники классической политической экономии, формулируя
главные законы, главные требования капиталистической экономики
времён начала промышленной революции, нарождающейся, молодой,
выбивающейся из пока ещё сильных тенет ослабевающих феодальных
производственных отношений,
сконцентрированно выразили то, что в
кратком изложении можно свести к трём положениям: «частная
собственность неприкосновенна», «государство – не вмешивайся в
экономику», «личность человека, права человека священны».
Вспомним, сколько раз в начале 1990-х годов в России было употреблено
классическое в истории экономики: «Laissez
faire,
laissez
passez». (В вольном переводе:
«Предоставьте (людям) делать свои дела, предоставьте (делам) идти
своим ходом») (Аникин, 1985).
У Адама Смита политика «laissez
faire», естественной свободы, означала: свободу человеку, как обеспечение
мобильности рабочей силы; полную свободу торговли землёй; отсутствие
правительственной регламентации промышленности и внутренней торговли;
свободу внешней торговли (Аникин, 1985). Это те же тезисы, по которым
создались производственные отношения в России в конце XX
века. Но в XVIII-м веке они ведь, тезисы эти, были обусловлены существовавшими тогда
и только тогда общественными отношениями.
«Частная собственность неприкосновенна» – необходимейшее требование
в те времена, когда феодал, и тем более верховный феодал, король,
мог, используя свои политические преимущества, превращать простого
частного собственника, буржуа, если не в пыль на дороге, то в узника
или в нищего, а его частную собственность – в свою, или своих
вассалов.
Неприкосновенность частной собственности была жизненно необходимым
условием для развивавшихся в те времена
капиталистических производительных сил.
«Государство – не вмешивайся в экономику». Государство в те времена –
это король, и его двор, и его министры, и его суд, и его армия и
полиция. Король мог неосторожным росчерком пера разорить отрасль,
разрушить внешние экономические связи, прервать поставки сырья, отнять
рынки сбыта. Король – государство, не вмешивайся в развивающуюся
капиталистическую экономику, это сложный организм, подчиняющийся своим
объективным законам. Король – государство, не принимай решений, не
посоветовавшись со сведущими в капиталистической экономике людьми.
Окружающие тебя феодалы – специалисты в экономике феодальной;
экономику капиталистическую они разрушают. Государство – не вмешивайся
в экономику, или разрушишь развивающиеся и обогащающие тебя
капиталистические производительные силы.
«Личность человека, права человека священны». Ещё бы не потребовать
этого для развития
капиталистических производительных сил. Это
требование означает, что все люди равны и их права экономические и
политические не различаются по сословиям; что богатый буржуа может
быть не вхож ко двору короля, но никто не может воспрепятствовать ему
в его делах, кроме суда, подчинённого только закону; что каждый бедный
человек может свободно продавать свою рабочую силу по своему, а не
чьему-то усмотрению, и волен пополнить
собою рынок труда.
Эти три основных требования (наряду, конечно, и с другими) были важны
для формирования производственных отношений, обеспечивающих
раннекапиталистическую фазу развития производительных сил в XVIII
и XIX
веках. Но затем эти производственные отношения постепенно перестали
обеспечивать функционирование развивающихся
капиталистических производительных сил и
изменялись многократно вплоть до конца XX
века, когда развитие производительных сил капитализма стало
обеспечиваться производственными отношениями, строящимися на
концепциях «кейнсианства», «неокейнсианства», «социального государства», «постиндустриального общества» и
т.п.
Но именно эти три основных постулата раннекапиталистических
производственных отношений были положены в основу тех производственных
отношений, которые накладывались в 1990-е годы российским государством
(вспомните – государство есть аппарат насилия господствующего класса)
на производительные силы несомненно
высокоиндустриализованные; обеспеченные, -
как сейчас, вдруг, прозрев, выясняют, - высочайшего уровня научным
комплексом и добротной системой подготовки специалистов с высшим
образованием;
уже начавшие входить в фазу постиндустриального развития.
Конечно, это очень обобщённая схема. Конечно же, она упрощена,
поскольку производственные отношения включают в себя сложную систему
не только чисто экономических отношений, но и политических,
идеологических, организационных, административных, правовых и т.п. На
их развитие влияют не только состояние экономики, но и уровень
социального развития населения, исторический опыт и традиции,
национальные, цивилизационные, культурные
особенности и т.п. Но допустимость проведения аналогий с
раннекапиталистическими тех
производственных отношений, которые формировало российское государство
в 1990-е годы, вдалбливало их в общество в течение десяти лет,
подтверждают аргументы, которые использовало само государство для
доказательства внесомненности, безошибочности и, более
того, научности своих действий.
Россия должна пройти период первоначального накопления капитала
(например, Красникова, 2001). Все первичные капиталы нажиты преступным
путём. Это – не страшно. Обогатившись, накопители- капиталисты
поумнеют и подобреют. А их дети, поучившись в Оксфорде, Гарварде и
Принстоне, станут совсем приличными
людьми. Искусства процветут, когда подобревшие капиталисты, наши
отечественные накопители станут Мамонтовыми и
Рябушинскими и облагодетельствуют
меценацством. Ничего, что народ какое-то
время понищает и повымирает. Это ничего,
это всегда так бывает в период раннего капитализма на стадии
первоначального накопления капитала. Взгляните на США.
Морганы – вообще были пиратами, а теперь –
вон какие достойные люди.
Результат проведённого в России в конце XX
века общественного эксперимента оказался блестяще прекрасен. Не для
населения России, для которого этот результат плачевен. А для
доказательства верности фундаментального общего закона о соответствии
характера производственных отношений уровню развития производительных
сил. Выходящие на постиндустриальный уровень производительные силы
были опутаны похожими
на раннекапиталистические производственными
отношениями и разрушились.
Мало того, что в России разрушены производительные силы. По состоянию общества в целом Россия оказалась выброшенной из тенденции развития тех стран, которые наши отечественные то-ли «реформаторы», то-ли «революционеры» относят к «развитым», «наиболее развитым», «цивилизованным», «социально-экономическим лидерам в человеческом сообществе». Эта исторически длительная устойчивая тенденция интегрированно выражает обращение экономического потенциала стран на удовлетворение потребностей общества (табл. 2).
Таблица 2.
Общие государственные расходы в странах
ОЭСР
в
% от валового внутреннего продукта.
|
|
Страны |
1870г. |
1913 |
1920 |
1937 |
1960 |
1980 |
1990 |
1996 |
|
1 |
Швеция |
6 |
10 |
11 |
16 |
31 |
60 |
60 |
64 |
|
2 |
Франция |
13 |
17 |
28 |
29
(23,2) |
35
(27,6) |
46
(38,8) |
50 |
55 |
|
3 |
Италия |
14 |
17 |
30 |
31 |
30 |
42 |
53 |
53 |
|
4 |
Австрия |
10 |
17 |
15 |
21 |
36 |
48 |
39 |
52 |
|
5 |
Норвегия |
6 |
9 |
16 |
12 |
30 |
44 |
55 |
49 |
|
6 |
Германия |
10 |
15 |
25 |
34
(42,4) |
32
(30,4) |
48
(42,0) |
45 |
49 |
|
7 |
Канада |
- |
- |
17 |
25 |
29 |
39 |
46 |
45 |
|
8 |
Великобритания |
9 |
13 |
26 |
30
(28,8) |
32
(34,3) |
43
(41,5) |
40 |
43 |
|
9 |
Ирландия |
- |
- |
19 |
25 |
28 |
50 |
41 |
42 |
|
10 |
Швейцария |
16 |
14 |
17 |
24 |
17 |
33 |
34 |
39 |
|
11 |
Австралия |
18 |
16 |
19 |
15 |
21 |
34 |
35 |
36 |
|
12 |
Япония |
9 |
8 |
15 |
25 |
17 |
32 |
31 |
36 |
|
13 |
Новая Зеландия |
- |
- |
25 |
25 |
27 |
38 |
41 |
35 |
|
14 |
США |
7 |
8 |
12 |
20 |
27 |
31 |
33 |
32 |
|
15 |
США |
- |
7,1 |
8,1 |
12,4 |
28,1 |
35,4 |
40 |
- |
|
16 |
Германия |
- |
15,7 |
27,6
(1928г) |
37,5
(1950г) |
39,5
(1959г) |
42,3
(1969г) |
- |
- |
|
17 |
Россия (СССР) |
- |
11,8 |
65,0 |
65,0 |
65,0 |
65,0 |
65,0 |
11,0 |
Примечание: Данные приняты по В.Бирюкову, Е.Кузнецовой
«Госсобственность и госсектор в рыночной экономике, Мировая экономика
и международные отношения, 2002г., №3. Использованы
материалы
Tanzi
V.,Schuknecht L., Public Spending in the
20-th Century.
2. Данные строки 17 приняты по “Советская
Россия” 08.12.2001г.
Приведенные в таблице 2 данные достаточно доказательно подтверждают
общую для развитых стран на протяжении
ХХ века тенденцию: увеличения доли государства расходов, осуществляемых страной в
целом. У нас нет возможности
рассмотреть при этом важные, но частные по отношению к общей тенденции
подробности. Этот показатель не учитывает экономически «вес» каждого процента, который у разных стран одинаков. Не учитывается
доля военных расходов – различная у этих
государств. Не учитывается также роль примера СССР, который с 1920-х
по 1980-е годы определял планку государственных расходов в
социально-экономическом развитии общества. Но для нашей темы нет
необходимости исследовать эти частности. Для нас важно зафиксировать
тенденцию: роль и место государства в экономике развитых
капиталистических стран в течение ХХ века
усиливались, а не уменьшались. Следовательно, Россия в 1990-е годы в
этом отношении не приблизилась к избранным в качестве идеала «развитым
капиталистическим цивилизованным» странам, а оказалась отброшенной к
концу ХIХ века – началу ХХ веков. Если ставить в
качестве цели достижение уровня жизни развитых стран конца
ХХ века, то России предстоит или пройти
длительный, вековой путь развития этих стран, или опять сделать рывок.
Иного не дано. Потому, что уровень жизни населения, то есть, общества,
зависит от уровня общественных затрат на обеспечение общественных
потребностей.
В связи с этим есть основания
для вывода о смысле понятий «шведский социализм», «австрийский
социализм», «социально ориентированная экономика Германии и Франции» и
т.п. Можно полагать, что экономическое содержание понятия «социализм»
в конкретных условиях конца ХХ века
обобщенно заключается в высоком уровне государственных расходов на
удовлетворение потребностей населения, потребностей общества. При этом
важным, но частным обстоятельством была организация власти: с большим,
или меньшим соблюдением демократических процедур; с наличием
монархических или республиканских, президентских или парламентских
форм правления и т.п.
В этом отношении ХХ-й век в
рассматриваемых странах отличался большим разнообразием. В связи с
этим есть основания полагать, что в экономическом смысле социализм в
России уже был. Он был отягощен экономическими, социальными,
политическими противоречиями, но он был. Теперь его нет, и России
предстоит его восстанавливать (или Россия вновь проявит самобытность и
не последует общим тенденциям), но теперь уже через иные противоречия;
через противоречия «раннего» и «среднего» капитализма с его кризисами,
социальными болями и т.д.
Исследователи могут теперь только анализировать, оценивать,
интерпретировать и объяснять, как и почему реальная экономика России
не реагировала на казалось бы предписанные
теорией «либеральной экономики по-российски» реформаторские усилия
создать эффективные условия для ускоренного развития производительных
сил. Не реагировала – в лучшем случае. А чаще - реагировала в обратном
от ожидаемого направлении. При
«либерализации цен» «невидимая рука рынка» привела не к росту
производства и снижению цен, а к остановке производства и резкому
повышению цен, гиперинфляции. Полная свобода внешней торговли привела,
конечно, к товарной интервенции на внутренний рынок, но не вызвала
роста экспорта за счёт подъёма производства и накопления капиталов для
обеспечения развития экономики. Более того, развилась распродажа
стратегических запасов, накопленных в прежней экономической системе,
сырья и продукции низких переделов, а обрабатывающее производство
стало останавливаться. Капиталы же стали устойчиво безвозвратно
утекать за рубеж в объёмах, сопоставимых с государственным бюджетом.
Приватизация привела не к появлению ожидаемого «эффективного»
собственника, а к длительному застою и разрушению производства,
беспрерывным переделам собственности с применением криминальных
методов и другим многократно описанным отрицательным последствиям.
Только в 2000 году, на десятый год «рыночных реформ», наиболее
бдительные и субъективно заинтересованные в положительном результате
поиска исследователи нашли в российской экономике «критическую массу
неплохо управляемых рыночно ориентированных предприятий» (Гайдар,
2001). На месте ожидаемой безработицы возникла
беззарплатица. Вместо ожидаемых позитивных
результатов монетарной политики возникали демонетизация экономики,
сверхдефицит оборотных средств у
предприятий, длительные многоступенчатые неплатежи, «альтернативные»
честно обращаемому в банках отечественному рублю инструменты обмена
(доллар, бартер, «чёрный нал» и т.п.). Внутренний рынок в условиях
либеральной (т.е. свободной) экономики стал не расширяться, а
сокращаться. А большая часть экономики просто ушла из поля зрения
реформаторского государства, в «тень», на «другую, невидимую сторону
Луны». И правительство реформаторов перестало адекватно воспринимать
объект управления, те самые производительные силы, которые пытается
оплести придумываемыми производственными отношениями.
Определённо и по принципиальным положениям критикуют и отвергают
экономическую политику в России 1990-х годов многие ведущие
отечественные и зарубежные экономисты [ см.
выше].
Авторы и претворители реформ,
естественно, акцентируют внимание на случайных, частных, иногда
злокозненных причинах столь частых несовпадений реальных результатов с
ожидаемыми.
Называют отдельные ошибки, вынужденную поспешность и недостаточную
продуманность решений, недостаточную компетентность отдельных
исполнителей конкретных задач, злую волю старого чиновного аппарата
и т.п.
Очень популярны объяснения провалов экономических
задумок ссылками на тяжелейшее
экономическое и социальное наследие, оставшееся после 70 лет правления
«коммунистов»; неудачный менталитет россиян и т.п. причины, которые можно назвать иррациональными: взявшись за
определённую работу по определённой профессии, не следует жаловаться
на «плохой материал» – другого нет. Есть мнение обосновать цепь
неудачных преобразований 1990-х годов неожиданностью ситуации:
«Экономисты и политики столкнулись с необходимостью переосмыслить
многие проблемы, решение которых поначалу представлялось делом если и
не простым, то во всяком случае вполне
очевидным» (Афонцев, 2000). Это мнение
близко к истине. Однако осмысления этого «столкновения» привели к
несколько загадочному результату:
«Привели к пониманию необходимости не просто учесть экономические и
политические аспекты реформ, но и создать синтетическую картину
трансформационного процесса, в рамках которой экономические реалии опосредованно – через выявление предложений субъектов
политического рынка – определяют курс проводимой правительством
политики, которая, в свою очередь, вызывает изменение самих реалий»
(Афонцев, 2000).
Можно рассматривать и такие причины. Но, небезосновательно, однако,
предположить, что принципиальное общее объяснение
случившемуся состоит в том, что не
следовало натягивать каркас производственных отношений середины XVIII
века на производительные силы конца XX
века. Очевидно: из всех, приведенных в начале статьи точек зрения на
характер общественных процессов в России 1990-х годов, к истине ближе
высказывание академика Е. Страхова о том, что это
«раннекапиталистическая контрреволюция» (Страхов, 2001). Результат –
производительные силы разрушены. Социум – гниёт. Искусство
превращается в развратное шоу. Науки разорены. Национальное богатство
вывозится. Население – вымирает. Человечеству – урок: не нарушайте
объективные законы развития общества. А России – не поможет никто,
кроме неё самой.
И, в связи с этим, последний вопрос: что же делать? Стать Западной
Европой? Но уровень развития производительных сил вряд ли позволит это
сделать сейчас. И Россию, как страну в целом, Европа в своё
европейское сообщество не пустит. По двум, как минимум, соображениям.
Приняв к себе Россию, Европа в целом станет беднее, а этого она
никогда не захочет. И – Россия в целом слишком сложное и громоздкое
общество; это продукт, с которым пищеварительный аппарат Европы вряд
ли справится. Стать США? Не позволят это сделать сами США. Там и
сейчас поговаривают, что хоть Россия уже как бы и не страшна, но для
надёжности ей «надобно ещё пару раз переломить хребет». (Уткин, 2001).
Стать Китаем? Стать Японией? Сингапуром? Россия, такая, какая она
сейчас есть, на изломе XX
и XXI
веков, мало кому нужна. После исчезновения обеспечивавшей некоторую
глобальную стабильность второй сверхдержавы, мир потерял равновесие,
ищет новые механизмы стабилизации, консолидируется в
крупнейшие континентальные
межгосударственные группировки, поглядывая на Россию, как на
приживалку. Европа уже консолидировалась и относится к России с
настороженностью, в лучшем случае, как кредитор, боящийся потерять
большие деньги (Алпатов, 2001; Ниязов, 2001). США заявили об
осторожном отношении к России и об ориентации усилий на консолидацию
стран Северной и Южной Америк в некий союз (Шестернева, 2001). Страны Юго-Восточной и Восточной Азии готовы создать зону
свободной торговли, не пустив в неё ни США, ни Россию, ни, вероятно,
даже Австралию и Новую Зеландию (Мосяков,
2001).
России, если она намерена остаться самостоятельным государством и
вновь стать богатой и сильной, хотя уже и не сверхдержавой, надо
долго и осторожно наращивать экономические силы, твёрдо надеясь
только на себя; маневрируя,
использовать в своих интересах противоречия между отдельными
странами и блоками стран; прикрывая этим себя от внешнего давления,
воссоздавать свои производительные силы и формировать обеспечивающие
их развитие производственные отношения.
Какими и когда конкретно будут эти силы и эти отношения в XXI
веке – будет зависеть не только от воли отдельных политических
деятелей и предложений отдельных авторов.
Конечный ответ даст жизнь, исходя из реального состояния
производительных сил России и комплекса противоречий их развития;
зависимости от ещё не разорвавшихся экономических связей с
производительными силами других стран; возможности мобилизации и
целенаправленного маневра ресурсами; формирования внутренних и
внешних движущих сил экономического и политического развития и
т.п.
Утверждается, например, что движущей силой «тихой»
государственно-капиталистической революции, происшедшей в России уже
в начале XXI
века, «оказались сохранявшиеся в стране институты государства»
(армия, спецслужбы, правоохранительные органы, «основная часть
профессионального чиновничества» и т.п.)
(Медведев, 2001). Такой может быть
наверняка движущая сила политического
переворота. Но сможет ли она быть и движущей силой революционных
экономических преобразований? Во что отольётся мгновенное формирование
частной собственности с наивной надеждой на её мгновенно возникшую
незыблемость? (Претензии на восстановление прав собственности
предъявляют через десятилетия – прецедентов этому слишком много, чтобы
их не учитывать). Пока, в поисках определения настоящего и будущего
состояния российского общества, исследователи вовлекают в оборот
понятия в диапазоне настолько широком, что нельзя не предположить, что
эти понятия определяют разные явления. Здесь встречаются такие
термины, как «полицейско-корпоративное государство» (Тронкина, 2001), «социотрясение» (Шаповал, 2001),
«новый социализм» (Дугин, 2001), гипотетический особый тип
«стационарной переходной экономики» (Капелюшников, 2001), «псевдорыночная экономика,
утвердившаяся в России в результате реализации избранной
реформационной модели» (Бляхман, Кротов,
2001). Очевидно, что ответить на эти вопросы и разобраться в этих
определениях можно только после специального теоретического
анализа.
Но одно ясно: если есть практическое намерение развивать
производительные силы России, то не должна использоваться система
производственных отношений, формировавшаяся в 1990-е годы, как
эклектичная, надуманная, чудовищно смешавшая в себе черты отношений,
имевших место в разные времена и в разных условиях у всех
возлюбленных реформаторами цивилизованных стран и народов.
Не должна реставрироваться и система производственных отношений, в том
числе и монополизированная политическая система, сложившаяся до второй
половины 1980-х годов, поскольку она уже не обеспечивала развитие
выходящих в постиндустриальную стадию производительных сил.
Необходимо строить производственные отношения, соответствующие
реальным, существующим и развивающимся производительным силам реально
существующей страны на основах не
идеологизированных заклинаний о «святости»
чего бы то ни было (в конечном счёте все
эти заклинания оказываются предрассудками), а на основе трезвого
прагматизма, комплексного экономического расчёта, взвешенной оценки
общественной социально-экономической эффективности и
частнособственнической прибыльности, реального многообразия и
равноправия форм собственности.
И не надо, разбив машину о берёзу, махать руками на дефекты деталей и
механизмов и плохой уход за машиной прежнего собственника. Причина
всегда в одном: не научившись управлять автомобилем, не дави на
педали.
ЛИТЕРАТУРА
Абалкин Л. 1. Собственность, хозяйственный механизм, производительные
силы // Экономическая наука современной России, Экспресс-выпуск. 2000.
№1(5).
Алпатов В. Легитимизм в XX веке //
Независимая газета. 2001. 3 февраля.
Аникин А.В. Юность науки: жизнь и идеи мыслителей-экономистов до
Маркса – 4-е изд. М.: Политиздат, 1985. 367
с.
Антипов В. С чего начать реформу административной системы //
Независимая газета. 2001. 10 января.
Афонцев
С. Экономико-политические проблемы хозяйственных преобразований //
Мировая экономика и международные отношения. 2000. №12.
Бляхман
Л., Кротов М. Глобализационное измерение
реформы и задачи промышленной политики //
Российский экономический журн. 2001. №3
С.12-13.
Бургер
Р. Революция, демократия и ценности // Вопросы экономики. 2001. №5.
С.149-156.
Гайдар Е. Революция осталась в XX веке –
реформы продолжаются в XXI // Известия.
2001. 17 января.
Голдстоун
Дж. Теории революции, революции 1989-1991 годов и траектория развития
«новой» России // Вопросы экономики. 2001. №1. С.117-124.
Дугин А. Новый социализм? Современная альтернатива «концу истории» //
Независимая газета. 2001. 14 февраля.
Иванченко А., Рыжков В., Салмин А.
Вперёд, в прошлое, или назад, в будущее? // Независимая газета. 2001.
18 января.
Игрунов
В. «Год великого перелома. Логика истории: от революций – к термидору»
// Независимая газета. 2001. 14 февраля.
Капелюшников
Р. «Где начало того конца?» // Вопросы экономики. 2001. №1.
С.138-157.
Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. М.: Экономика, 1989.
526 с.
Корнаи
Я. Путь к свободной экономике: десять лет спустя // Вопросы экономики.
2000. №12. С.41-56.
Костиков В. России нужна бюрократическая революция // Независимая
газета. 2001. 10 января.
Красникова Е. Рыночная трансформация российской экономики как процесс
первоначального накопления капитала // Вопросы экономики. 2001. №2.
С.142-155.
Любимов Л. «Год великого перелома. Логика истории: от революций – к
термидору» // Независимая газета. 2001. 14 февраля.
Мау
В. Проблемы консолидации роста // Независимая газета. 2001. 20
февраля.
Мау
В. Экономика и революция: уроки истории // Вопросы экономики. 2001.
№1. С.124-138.
Мау
В., Стародубровская И. Перестройка и
революция: опыт прошлого и попытка прогноза // Коммунист. 1990. №11.
С.32-42.
Медведев Р. Конец олигархии, или «тихая»
государственно-капиталистическая революция в России // Труд. 2001. 16
февраля.
Меньшиков С.М., Клименко Л.А. Длинные
волны в экономике. М.: Международные отношения, 1989. 272
с.
Механик А. Президент эпохи постмодернизма // Независимая газета.
2001. 19 февраля.
Мигранян
А. «Год великого перелома. Логика истории: от революций – к термидору»
// Независимая газета. 2001. 14 февраля.
Мосяков
Д. Азия интегрируется без нас – и даже без американцев // Независимая
газета. 2001. 1 февраля.
Некипелов А. О стратегии развития экономики страны // Независимая
газета. 2001. 6 февраля.
Ниязов Абдул-Вахад.
Евразийский
контрглобализм – будущее России. Диктату
Атлантического союза можно противостоять только адекватными мерами //
Независимая газета. 2001. 3 февраля.
Очередные задачи КПРФ. Тезисы для обсуждения в партийных организациях
к VII съезду
партии // Правда. 2000. 29 июня.
Попов Г. О модели будущего России // Вопросы экономики. 2000. №12.
С.107-120.
Сатаров Г. Предварительные итоги // Независимая газета. 2001. 11
февраля.
Семинар у «Горби»: социология и политика // Социологические
исследования. 2001. №4 С.128-130.
Соколов М. Так называемые патриоты // Известия. 2001. 11 января.
Страхов В. «Ты проснёшься ль, исполненный сил» // Правда. 2001. 11
января.
Тронкина
О. «Яблоко» выстраивает системную аппозицию. Явлинский обнаружил в
России «полицейско-корпоративное государство» // Независимая газета.
2001. 20 февраля.
Уткин А. Мы не будем второй Бразилией // Труд. 2001. 11 января.
Шаповал С. Предварительные итоги. Георгий Саратов о
послереволюционном периоде современной России // Независимая газета.
2001. 11 января.
Шаповал С. Социотрясение по-российски //
Независимая газета. 2001. 8 февраля.
Шестернева
Е. Буш начнёт строить
панамериканскую свободную экономическую
зону // Независимая газета. 2001. 24 января.
Ясин Е., Алексашенко С.,
Гавриненков Е.,
Дворкович А. Реализация либеральной
стратегии при существующих экономических ограничениях // Вопросы
экономики. 2000. №7. С.4-21.
Ясин Е. Новая эпоха, старые тревоги // Вопросы экономики. 2001. №1.
С.4-27.